Я  пытаюсь вспомнить  его имя. Моя отвратительная память  на имена не сделала исключение – стерла и этот файл.

Растрепанный блокнот и сайт телеканала, на котором я тогда работала, тоже не выдают.

Странно.

Ну почему я не помню – ни имени, ни фамилии? Я ведь видела их – большими буквами.

Закрываю глаза, пытаюсь представить.

Нет… Не вижу.

Ввожу в поисковик. Ключевые слова: «Вечный, огонь, герой СССР».

Ничего похожего. Никого…

Жаль.

Я не помню, как его зовут.  Признаться, и лица не помню. Но очень хорошо помню руки – большие старческие руки, которые сжимают за горло тщедушный букетик алых гвоздик.

Я ехала к нему на встречу без настроения, через силу.

Я вообще не люблю общаться со стариками, прошедшими войну.  Потому что они, как радио – что ни спроси, ведут свою передачу.  А мне это некогда. У меня работа: тема, задание, вечные огни не горят.

То есть горят, но не вечно – раз в год. 9-го мая. В остальное время – газ экономят.  Из соображений безопасности и, опять же, гражданского порядка.  А то зимой бомжи насмерть греются, летом – панки яичницу жарят…

А ветеранам обидно.

Для сюжета я искала такого ветерана, которому обиднее других.  Такого, чтоб героя – в орденах и медалях. Ну, и для пущей красоты – героя, который вечный огонь зажигал.

Нашла.

Жара и его брюзжащий голос по телефону: «Заберите меня от подъезда, я сам уже не доеду».

Забираем.

Здравствуйте!

Душно.

Он – в наглухо застегнутом кителе.

На груди – «звезда героя» страны, которой нет. Войны, которая была.

Едем к «Вечному огню». Самому большому, тому, что в парке Славы.

«Я нес факел…» – дребезжит  старик, опираясь на палку.

«Прекрасно, –  думаю я. – То, что нужно. Зря я заранее его невзлюбила. Молодец дед – по теме вещает!»

«Пройдитесь!» – командует оператор.

«А это обязательно?» – спрашивает герой.

«Нет, не нужно, –  говорю я. – Все в порядке. Сейчас мы отвезем Вас домой.»

«Скажите, а Вы могли бы… сделать мне одолжение?» – спрашивает дед, глядя мне прямо в глаза.

«Да?» – напрягаюсь я.

Не люблю одолжений, чужих стариков, жары и когда  мне ломают рабочий график.

Но отказать неудобно.

«Отвезите меня на кладбище. Там мои мать и отец. Давно не был. И не знаю, когда попаду. Я ж почти не выхожу из дома.  Раз уж вы меня… так может… я подумал…»

Он почти извинялся.

Я почти злилась.

Очень жаркий был май…

«Хорошо, – говорю, – поехали».

И мы с оператором, под обе руки усаживаем ветерана в машину.

На кладбище – базарный день.

У входа – длинные ряды тряпичных и живых цветов. Тряпичных больше. Их покупают живее. Живые считают, что мертвым и так сойдет.

А наш дед – нет – он так не считает.

«Деточка,  — говорит он, толкаясь вдоль цветочного ряда, – помоги мне купить цветы. Скажи, какие из них живые. Мне живые нужны».

И тут я понимаю,  что он не видит.  Не видит на столько, что не может отличить живые цветы от искусственных.

Да ведь он слеп!

А я думала: он просто старый, ему просто жарко. Я общаюсь с ним вот уже четвертый час. От порога и до кладбища он ничем себя не выдал…

Сглатываю ком и беру старика под локоть.

«Хорошо, – говорю – Вот эти, вроде, ничего, свежие. Какие Вы хотите? Розовые, красные… Сколько штук? Давайте я куплю».

«Не-не! У меня  есть деньги! – Обижается, лезет в карман. – Есть! Я ж пенсию получаю. На, возьми, сколь там выйдет…»

Вышло шесть штук. Я расплатилась за букет.

Он зажал цветы своей старческой клешней, и, опираясь на палку, поковылял в сторону кладбищенских ворот.

Каждый шаг давался ему с трудом. Он взмок и разволновался. Ему не нравилось быть слабым.

Его жилистая клешня сжимала цветы.

Один безжизненно повис в кулаке. Второй вовсе сломался. Третий…

Я забрала букет, пока дед не переломал все.

«Давайте, я понесу!»

Он безропотно отдал.

Цыган с баяном на центральной аллее кладбища наигрывал что-то тягучее.

Мы уже в третий раз шли мимо цыгана с баяном, в четвертый – мимо огромного уродливого ангелочка и, кажется, в десятый – вдоль жужжащих кустов белой сирени.

Мы заблудились. Дед никак не мог вспомнить, где могилы его родителей.

Улицы в городе мертвых пронумерованы.  Но и номера ветеран запамятовал.

«Второй с краю… кажется…» – тер он потный лоб.

«С этого, этого и того края – во второй сектор мы уже заходили, – говорю я. – Кто может знать? Давайте позвоним кому-нибудь из ваших, спросим».

Мне жаль деда. Он совсем не герой. Он просто старик.

«Жена может знать», – признается, наконец, он.

«Але, Люсенька, Люсь, а какой номер сектора-то? А? Ну, да от входа аллейка и потом направо… не можем найти… 2-18?..»

Вот странно: как звали деда, я не помню. Но его «Люсенька» осталась в памяти.

Люююсенька.

Нам повезло. Люсенька оказалась права.

«Ну, здравствуйте, мои дорогие», – выдыхает он, опираясь на ажурную оградку.

За нею – три могилы.

Три.

Отца. Матери. И его.

Этого самого деда — вполне живого. Героя Советского Союза. Имени которого я не помню.

Имя и фамилия – на гранитной плите. Все как положено. Портрет. Дата рождения.

Осталось только вписать вторую дату.

«Положи, пожалуйста, цветочки», – просит дед.

Он смотрит на свою могилу.

«Положи. Матери… и отцу», – зачем-то уточняет он.

Я сделала, как он просил.

«Вот и спасибо», – дед почти улыбается.

«А зачем Вы это…» – я не знаю, как спросить.

Похоронили себя? Подготовились? Что?

«А, это… Я попросил детей все оформить. Так спокойней. Рядом с родителями…»

Я, хоть убей, не помню ни его имени, ни лица.

Но если мне очень понадобится вспомнить, я знаю, где искать: сектор 2-18, от ворот по главной аллее направо… А там – третье место.

текст: Ольга Кашпор