Вначале был дерьмовый кофе. Пенка налипает на ободок, и пережженный сахар отдает синтетикой. Щель кофейного автомата засасывает оранжевую банкноту в две гривны. Смотрю на панель управления. Нажимаю вторую кнопку сверху. «Напиток номер два». Напиток номер два — это обычный черный кофе. В автомате урчат металлические кишки. В поддоне что-то хлюпает. Пластиковые пальцы высовывают из-под подола коричневый стаканчик, на треть заполненный горячей вязкой жидкостью.
В те дни я приходил в редакцию невменяемый и счастливый. Неожиданно, как выстрел в отель Палестина, появилась она. Журналиста приняли за снайпера. Днем она на подиуме, вечером — у меня. Секс до половины седьмого утра. В ее косметичку влезет весь мой гардероб. Утром она мчится на кастинг. Я завтракаю в такси.
К вечеру кофе уже не действует. Включаются вторые мозги. Или это были первые? Кажется, перепутал.
Время после 6 утраивает обороты. В газете Бориса Березовского штраф гривна за каждую минуту опоздания при сдаче материала. «Евреи, сдавайте файлы́!», — ухмыляется главный редактор.
Работа начальника отдела напоминает труд сержанта. «Звоним источникам, мальчики, сдаем заметки! Помним про дэдлайны. Дэд Лайны. Дэд Лайоны. Мертвые львы. Сдаемся вовремя, чтобы не платить «убитыми енотами». Шевелим поршнями».
Через три месяца мы орали матом так же, как московские менеджеры, помогавшие запускать проект. «Знаешь, что должен делать настоящий редактор Коммерсанта? – спрашивает один из старожилов у моей визави, курирующей отдел «бизнеса», — Он должен пить виски, курить, и ругаться матом. А ты…».
«Иди на х…», — следует короткий ответ.
Хочешь сделать хорошую газету – нужно снять с ньюз-мейкеров шкуру, расконопатить все дырки в обороне, вытащить из могил их мертвых врагов. Пусть они заговорят на страницах газеты.
Адреналинонезависимых просьба не беспокоить.
Возвращаю к жизни старые кости. Да не заплесневеет ни один скелет в шкафу. Не дай Бог забудете попросить у него комментарий. Отсутствие второй стороны – самый страшный грех журналиста.
— А что делать, если нет комментария?
— Пойти повеситься.
— Я уже пробовала. Там тоже ничего не говорят.
Я посмотрел на эту девушку с интересом. Еще никто мне так не отвечал. Если будет продолжать в том же духе — возьму в штат. Ладно, старик, теперь твоя очередь думать. Где ж теперь взять этот гребаный телефон, где ж теперь… Я звоню девчонке, которую не видел сто лет. И еще столько же не увижу. «Солнышко, милая, дай телефон Петра Алексеевича». Та роется в компьютере. Я снова почти люблю ее. Еще минута, и я женюсь на ней. Во всяком случае – смогу в этом поклясться… Она нашла контакт.
Трупы ньюз-мейкеров выходят из своих могил. Нет табу. Нет времени. Нет соединения… Ура! Есть цитата!
Читаю. Пресное дерьмо. Синтетическое дерьмо без запаха – вот твоя цитата, бэйби.
— С такими цитатами газета не выйдет.
— Других нет.
— Позвони и сделай так, чтоб они были. У тебя семь минут.
Она дозвонилась. Заметочка будет – бомба. Он рассказал нам то, чего завтра не будет больше ни у кого.
Дэдлайны надвигаются, как бензопила, стригущая волосы на макушке. «Давай, детка, давай! Ищем фактуру. Сдаем заметочки! Собираем ведомости! Спрашиваем о планах на завтра! Помним про дэдлайн!».
Не выдерживает интеллигенция. Настоящая, этническая. Не могу понять почему. Гуманитарный склад ума? Голодомор? Чернобыль? Повышенная чувствительность к русскому мату?
Репортер Володя взял меня в тиски. Смотрит угрожающе.
— Я не могу найти заметку.
— Володя, мы пишем заметки каждый день. 5 заметок в неделю.
Но он уже не слышит меня. Я чувствую себя неловко. Нет, не потому, что требую от него сделать невозможное. К этому я привык. Просто я стою, прижатый спиной к железным перилам балкона. Последние три дня он не в себе и теперь я понимаю, насколько. Слежу за его взглядом. Он оценивает свои шансы – мои руки на краях перил, одна нога закинута на другую. Полное отсутствие твердой опоры. Сильный толчок – и я полечу вниз. Два этажа до асфальта и бетонных парапетов. Нет, Володя не убийца. Он подумал об этом чисто гипотетически. Но взгляд его я понял. И он понял, что я понял. Разговор окончен. Заметок от Володи больше не будет.
— Володя, ты уволен.
— Спасибо.
Напряжение спало. Он уже почти готов обнять меня. Я, кажется, тоже.
Делаю выводы. Например, нельзя стоять на балконе спиной к перилам. На всякий случай. Мало ли кто о чем думает, когда из него пьют мозг, требуя найти сенсацию во что бы то ни стало.
Первые три месяца – самые трудные. Потом все привыкли. Те, кто не смог – куплены конкурентами. Теперь оправдываются за «прососы». Просос – это когда кто-то нашел новость, а ты – нет. «Евреи, сдавайте файлы́». Ударение на последнем слоге.
В небе дикий августовский закат. Солнце как надломленный красный грейпфрут, стекает из углов окон.
Она вчера уехала в Варшаву – великолепный секс переместился в редакцию. Спустя месяц газета получила рейтинг TNS.
«Мы – первые!» — генеральный директор, наряженный в черный балахон, изображает Дарта Вейдера.
По поводу рейтинга вечеринка в какой-то пивной. Главный редактор выбрался на табуретку и начинает вещать. Я с интересом наблюдаю это шоу. Андрей Васильев – киноактер-любитель. Может пить сколько угодно, но удивительным образом оставаться в строю. Сегодня он работает тамадой на собственной вечеринке.
«У меня была съемочная группа BBC. Делают фильм про Бориса Березовского. Попросили меня набрать по телефону мое руководство – типа главный редактор звонит, значит, своему боссу. И я звоню… Боря, мы выпустили газету! Боря, мы выпустили… Но тот ничего не слышит и не понимает, что я от него хочу. В конце концов, говорит свою любимую фразу: «Не сцы Вася. Мы их всех вые..ем!».
Зал аплодирует. Корреспондентам BBC переводят взахлеб. Литредакторша потянулась за водкой. Я танцую рок-н-ролл с секретаршей босса. «One for the money…»
Год заканчивается. В редакции открылся буфет. Впервые появился настоящий кофе. Ароматно горчит. Заказываю двойной. В телефоне длинные гудки. Включаю Брайана Ферри. Спешить больше некуда. Я подписал свои полосы. Газета уехала в типографию. Ты вышла замуж в Барселоне. Оставшиеся – сдают файлы́.
Алексей Бобровников, для «Телекритики» 21-02-2006
фото: Алена Кулакова
