Мы никогда не встречались лично, если не считать пару раз у лифта и то воскресение, когда он разбудил нас сверлением стены. Не выдержав, как была в ночных кружевах, босиком, стучала ему в дверь. Хотела обескуражить, своим видом оголить его жестокость. Заспанные глаза, (у меня тогда еще были длиннющие накладные ресницы) — зрелище, должно быть, умилительное. Он встретил меня лучезарной улыбкой и (как мы поняли позже), нагло соврав в подсчете, сказал: «Пробач, кицюню, залишилось, лише дві дірочки».
Я люблю города. Во всех отношениях. Но одна вещь в них меня поражала — безразличие. Это качество, которое волей неволей необходимо наработать и чем больше город, тем настойчивей нужно его развивать. Мило, конечно, что в провинции люди всегда здороваются друг с другом. Помню, когда жила в деревне во Франции, с первого дня по приезду все местные жители улыбчиво приветствовали меня. Социологи утверждают: чем выше плотность населения, тем плотнее личное пространство, и в какой-то момент оно, наверное, начинает уходить внутрь самого человека. В итоге можно ехать в общественном транспорте, будучи со всех сторон облепленным человеческими телами и чувствовать себя комфортно, думать о своих делах. Некоторые даже умудряются в эти минуты говорить по телефону.
К примеру, есть такая штука: соседи. Да, штука. А как иначе называть людей, который живут бок о бок с тобой несколько лет и не здороваются? Этот феномен мне не понять.
Вот и в моем любимом издательстве люди тоже не здороваются. Чего, мол, здороваться? Мы же не знакомы!
Логично? Логично. Дома другая штуковина — стены!
Дом — твой райский уголок, пристанище в хаосе, бухта, для укрытия от штиля и шторма. Место, где ешь, спишь, говоришь о мелочах и сокровенном, и твое пространство ограждено всего лишь тонкими, чуткими перегородками. Эти перегородки – памятник человеческой схожести и безразличию, памятник лицемерию и лжи, знак извращенной независимости, следствие абсурдной демократии, предвестник неизбежной демонстративности.
Ненавижу и обожаю эти стены, они дают последнюю надежду на свою, маленькую, приватную свободу, они позволяют побыть одному, хотя бы в рамках нескольких десятков квадратных метров. Но вот парадокс: в городе ты всегда одинок, и, в то же время, здесь невозможно быть одному: у тебя всегда есть соседи. И мой сосед, это мое вдохновение.
Быть может он хороший человек, занимается благотворительностью и выращивает орхидеи, но пока мы не знакомы лично, мое воображение рисует его одновременно в жгучих и гнилостных тонах. Его голос, манера говорить, интонация, (которую даже за стеной возможно различить) вызывает у меня дикое омерзение — чувство мне по природе не свойственное. Он — мое наказание свыше! Сколько лицемерия и лжи в его голосе, сколько высокомерия и тошнотворного самомнения в его вечной манере воспитывать, паясничать. Он никогда не молчит: слышно как его Ганна что-то отвечает ему, но это лишь гул, ее слова неразличимы, а вот его речь влипает в ушную раковину и, кажется, моментально ее разъедают. Каждые выходные сценарий повторяется: в субботу утром он орет и прогоняет ее, кидаясь словами, которые, кажется, ударяются об нее, Ганну, и об нашу с ним общую стену, медленно сползая по ним, оставляя потеки. Просыпаюсь от этих шлепков, и хочется взвыть в ответ: «Оставь ее в покое, иди уже к своим шлюшкам, но молча, молча!!!» Хочется начать тарабанить в стену и умолять, умолять Ганну убить его, или уговорить их переехать, или хотя бы онеметь до двенадцати… Но, что я скажу: «Не орите мне в стену?» Это его квартира, и наша общая стена – это и его личная перегородка… Так что он имеет на это полное право, да и мы не слишком примерные соседи. Так что же теперь? Начинать войну?
Музыка до четырех утра, шумные друзья, придраться всегда можно к чему-то, и пошло-поехало…
Иногда я стараюсь кричать громче, слаще — это моя маленькая женская месть. Как-то раз услышав очередную битву на «их стороне», мы решили их подбодрить, помочь, взывая: «давай, еще, сильнее!…» За стенкой притихли. Значит, все-таки, наши муки взаимны.
Этот сосед всегда дома: чем он, черт возьми, занимается? А его Ганна, то ли спутница то ли муза его, такая молодая симпатичная женщина… В холле, когда она уходит, всегда стойкий аромат недорогих сладких парфюмов, и так кротко и по-деловому здоровается.
Отвращает уже сама мысль столкнуться с ним в лифте; мысль о совместном проезде вызывает ужас: а вдруг он и на меня набросится, не удовлетворившись войной с одной лишь Ганной?
Не раз слышала его разговор по телефону о «повіях», пару раз, кажется, кто-то к нему даже приезжал… Я презираю свою стену за то, что знаю все это.
В субботу он прогоняет Ганну, вечером зовет к себе подругу на ночь, а в воскресение утром ноющим тоном умоляет свою “regulaire” вернутся домой. Вечером — заключительная громогласная ссора: «Що, ти мала на увазі?!»
И знает же, подлец, разные красивые обороты, а еще имя ее склоняет так литературно: «Ганно…»
Уж лучше бы это был мат…
А выходишь, — стоит у лифта, и не здоровается, словно мы чужие.
То, что он слышит, как я стону ночами и как решаю рабочие вопросы, а я слышу как он разрывается от криков на Ганну, и как у него сливается вода в унитазе — это все не знакомство, а так: город и его стены, иллюзорные и бесполезные. Зачем нам здороваться: мы же не открывали друг другу души, не пили вместе чай, у нас, слава богу, нет общих знакомых… Все, что нас связывает —это всего лишь город… и наша общая стена.
текст: Екатерина Омельченко. Иллюстрация — фрагмент одной из стен в городе Сан-Франциско (автор – Бэнкси).
