Ява друга

КОЛЬОРИ І ЛЮБОВ 

Заходив Парфьон за порадою, якого кольору йому купити костюм на презентацiю «Лексикону» Андруховича: кремовий, беж чи слоновоï кiстки. До цього моменту я не мав сумнiвiв, що то абсолютнi синонiми для розмальовки застiльних розмов шопоголiйок. Ну максимум — ступені вигорання  одного кольору чи стадії його зіпраної зношеності.

За пiвгодини від моменту, як він посіяв в менi фобiю означення кольорiв, Парфьон вже демонстрував костюм i вищу міру витверезіння — це коли, перед тим, як шось сказати, вiн дочікується «виправдального вироку» зустрічного погляду слухача, занедбавши автономнiсть мовлення.

— Видишь, таки не зря считается, что это человек при галстуке, а не галстук при человеке. Я вот только розовый не ношу, это цвет мужчин с задним приводом, которые в детско-юношеском познавательном нащупывании точек соития выбрали первую попавшуюся («если бы вы знали, из какого сора вырастают люди»).

Хотя в других меня больше интересует то, где у кого заканчивается потолок, а не сколько у кого полов: полуполые мужчины и двуполые женщины необходимы для сброса демографического балласта, помогают снять проблему перенаселения, потому не надо никого искусственно сталкивать лобками, ими стоит дорожить. А еще дорожить надо серыми людьми: на них держится вся сфера обслуживания. А несерые или сами умеют дорожить собой, или им Бог помогает. Даже мозг прозвали серым, — это лобное место сферы обслуживания.

И если говорят, что любовь — всего лишь попытка удовлетвориться одной женщиной, то скупая серость — это попытка удовлетвориться одним, как правило ярким, цветом.

Поэтому я — фовистический акмеист: с возрастом цвéта должно прибывать.

Как бы ни восторгались молодостью, лучшие годы — акме — это золотое сечение жизни, со всеми его раскладами: когда осталась непрожитой меньшая половинка, относящаяся к прожитой так же, как прожитая ко всей жизни. Если Платон с Эвклидом считали, что весь мир создан в пропорциях золотого сечения, то я считаю, что эти пропорции должны распространяться и на время.

Стремясь к этому месту золотого стечения жизни, молодость пытается опередить свое время, хотя опережать время опасно: если тебе кажется, что оно плетется за тобой — значит ты его начал терять. Но люди думают и взвешивают только перед тем, как сделать важный шаг, а лишние и дурные шаги делают без задержек и не колебаясь. А при правильном «экзистенциальном питании» молодость заканчивается не так быстро, просто большую часть своей жизни она работает хорошим воспоминанием. Если возрастные морщины воспринимать как заготовки для улыбок, то и старость встретишь как разноцветную  бабочку. А иначе она будет еще худшим наказанием, чем влюбленность в человека, на которого тебе неприятно смотреть…

Влюбленность – это вообще единственное наглядное проявление теории относительности: ничто другое так не относит, любовь – это закупорка восприятия, отданность своим чувствам на растерзание: если через каждого из нас время от времени проходит безысходность, то любовь — это непроходимость чувственного компонента безысходности, отрыв экзистенционального тромба. То, что Есенин называл «половодьем чувств», которое хочется перевести как «статевоводдя», пользуясь тем, как близко посажены наши языки.

 

ЛІБІДО І БОДУНИ

Заходив Парфьон, зібраний, як кубик  Рубіка і покроплений чимось, несумісним з повітрям,- одеколоном, який не дає  запаху, але зв’язує кисень, роблячи  атмосферу задушливою.

— Ти винайшов атмосферний егоколон?
— Подавление запахов окружающих — это не эгоизм. Эгоизм — это неуникальная способность оккупировать собой всё своё внутренне пространство, а не внешнее. Когда-то считалось, что лучшим парфумом для мужчины, идущего в кинотеатр, есть свежая смесь сигары и коньяка. Но стареющие феромоны прячутся в чудачествах, потому от современного зрелого мужчины должно пахнуть сумасшедшинкой: человек с годами все меньше понимает, но все с бОльшим смиряется, потому кажется мудрым, хотя раствор знаний в голове все жиже разбавляется ерундой. А мудрость — это разумение, которое получаешь ниоткуда, без усилий, то-есть — обманным путём.Моя мудрость обычно является с бодуном, он оказался её то ли бойфрендом, то ли бой-фройдом, и после 64,5-дневной разлуки с алкоголем мои утра не стали чувствовать себя лучше. Так я обнаружил Фантомный Бодун — следствие перерыва в пьянствовании, разрыв в накопительном действии алкогольной анестезии, когда невыпитое вчера влияет на утро еще хуже, чем выпитое раньше, просыпание по привычке происходит в том же растерянном состоянии, и последней со всего тела от кровати отрывается голова. Надо вписать это понятие в Википедию.

Так что бросить пить — это слишком резервный ход, его нельзя расходовать каждый день, его надо придержать на конец. А принимать лучше на веру. Водка хорошо ложится на веру. Я ходил бы в церковь, но там постоянно занято, и иконы настроены на приход. Люди с низкой долей интимности занимаются ритуальной гимнастикой ненужных групп мышц, почему-то считая её душеоздоровительной, а молитва для них — единственный способ потренировать память, не тревожа работу мозга.

Вобщем, создание человека — это прекрасная идея Бога, а появление человечества — очень плохая ее реализация.

Потому я, как герой Вуди Аллена, раньше исповедовавший иудазм, после 50-ти перешел в нарциссизм: он объяснил мне, что это не я выгляжу хреново, а так свет падает, вместе со мной, но слишком быстро падает, не люблю свет за скорость, на свету я становлюсь аутсайдером, даже моё ускользающее лицо не успевает ускользать, потому-то на нем — постоянный эффект кипящего молока, сбежавшего в трусы, усиленный преклонным бездорожьем, когда любая бритва на лице превращается во внедорожник, выехавший на бессмысленное after-party.

Бессмысленное — потому, что со временем либидо съёбывается, любовь втирается, в итоге большинство супружеских отношений — это любовь в терпкой фазе, любовь по требованию, как остановка. Во время занятий ею глаза закрыты плотнее, чем входные двери.  А я, когда был влюблен в питерскую художницу, — мечтал после смерти стать чучелом в её музее, она — единственная, кто была мне важнее, чем её мОчи половая система. Даже полоски на наших одеждах совпадали, и нашим взглядам трудно было пересечься, потому что всегда смотрели мы в одну сторону, даже когда она уже начала ловить все свои отражения не в зеркалах, а в новостях телевизора. Но она не считала меня лучшим своим произведением, и поскольку её любовь ко мне была несовместима с моей к ней, то значит, и её жизнь не совместима с моей, то есть её жизнь — это не ко мне.

После этого я еще мечтал быть волонтером на ее кладбище, ухажером высокопоставленных могил.  Но те, кто влюблен  очень демонстративно, крутят напоказ имитированную любовь, как мерчендайзинговый клип, с той же целью, с которой носят часы или покупают никелированный глушитель, не понимая, что любовь — это сборная всех чувств, отобранных Всевышним Селекционером из предыдущих наших переживаний. Её функция — отдать нас этим чувствам на временное задержание и определить экзистенцию: то, что ты любишь тайно — и есть тайной, а то, что любишь явно — и есть явью.

ПАРФЬОН НА ЛІЦО

Заходив Парфьон з античною сепією на лиці і голосом, розталим від перевищення  терміну його зберігання.

— В Тебе такий вигляд, ніби Тебе перестали запрошувати на поминки.

— Мне сказали, что у меня нет лица. Знали бы, сколько у меня было лиц, из них можно было собрать целую лицетеку, лица с видами на лучшие стороны света и с автоматическим сливом, с удобствами: глаза подтянуты, зубы собраны, щеки поджаты, ноздри округлены… Однако чудеса случаются, но не происходят, рано или поздно лица кроются санкциями внутренних органов в отношении нас в ответ на наши традиции, самовольно эти органы застраивающие. 
В итоге мои черты потеряли очерченность, слились в одну… Слитое лицо превратилось в дружескую встречу врагов на Эльбе, и вместо полноценной информации носит теперь какие-то мимические гиперссылки, сноски и артикли; не информирует, а гиперпосылает каждого встречного. Такому лицу уже не идет никакое тело, ни своё, ни чужое, от его лицевого нерва бьёт током на расстоянии. Мой нос, хоть и свернул свои требования, но выдвинулся сам, а глаза — словно беглая строка, прикрытая смирительными очками, как холодец марлей — от мух. Только мухи тут — зелено-желто-синие взгляды прохожих, которые в перерывах смотрят на меня, одержимы той же неотвратимой пристальностью или пристальной неотвратимостью.

Имея такое отражение, подходишь к зеркалу, как к пропасти, которая, в отличие от ницшеанской бездны, вглядывается в тебя твоими же глазами, возложенными, как два венка, на месте погребения павших.

Бездна реализована, успешна и счастлива своим постоянным счастьем как ничто иное, рано или поздно только к ней приходят все, у нее вечный праздник, Хеппи-бездник. …Хотя все же лучше когда на лице написано, сколько тебе лет, чем сколько тебе осталось. Моя жизнь после лица пришлась на жизнь после любви, которая, отгремев жестяными банками по асфальту, прошла невыносимо шумно, прибрав все привязанности. В то время я еще был женат каким-то гражданско-военным браком.

Быть с ревнивой женщиной — это как жить на витрине, каждое мое действие вызывало резкий поворот её головы и выпад взгляда: срабатывал датчик слежки. Каждоё мое намерение подлежало экспертизе, будто я был её воинской обязанностью, призывом. Все это привело к переменам внешности: я пожелтел, как манекен, покрылся пластиком. Таким телом невозможно работать, и я уже работал не телом, а целью, её развед. рот называл меня «пупсик», а пупсик — это карманный манекен.

В этом была вся оставшаяся мне роль, точнее, — роль моего покладистого языка: сдабривание её одноглазых фраз, нагулянных в женских романах, как триппер на складах Привоза. Мой подследственный орган начал теряться, путаться в показаниях, указывать на что попало. Но чем меньше нужно тебе, тем больше нужно от тебя, а больше всего укачивает от качания прав… Так и является боль.

Мои болевые ощущения остались только потому, что мне так и не удалось вытеснить кровь из крови алкоголем полностью, ведь кровь – это ни что иное, как связной и посыльный боли.

Твердые сердца плохо бьются, но хорошо дерутся, я реприватизировался и остался один, и единственный, кто теперь мне готовит — это день грядущий, а на самом деле готовит не мне, а меня, из каждого грянувшего дня приходится выходить приготовленным, упрямо продолжая на день сегодняшний ложить, а на грядущий — возлагать… Но все труднее стало преобразовывать энергию пищеварения в энергию разума или хотя-бы мозга. Ум оказался круче, чем разум: он пробивается через пьяный базар, а разум — нет, а сумасшедствие прелюдией краснО, в безумии не стоит мелочиться, сходить с ума по мелочам — расточительно, — например, теряя память, без неё люди лишаются всего-лишь устойчивости, как стол с разными по длине ножками клонится к тому, кто сильнее на него обопрётся. Вобщем, учитесь у бокалов: они всегда стоят вверх льдом.

(продолжение следует)

текст: Ростилав Шпук, иллюстрации – Яна Рациборинская