Меня зовут Koh-I-Noor 4В. По натуре я очень мягок. Моя мама говорила: один неловкий жест создателя – и графит мог бы стать алмазом. Но не стал.
Еще одна незадача – для того, чтобы писать, мне нужна голова и хотя бы два пальца. Поэтому у меня есть босс, будь он неладен.
Я рос в богатой семье и мог себе позволить быть расточительным. Смешно, когда карандаш говорит: «я рос». Это я перенял у хозяина. Но еще смешней, когда карандаш говорит: «я вырос». Не дождетесь – этого я никогда не скажу.
Мой хозяин – псих. Я это понял только сейчас. Он может взять чистый лист бумаги, нацарапать одну букву и, скомкав, спустить в унитаз. Говорит: «я был жестоким, потому что был богатым. Теперь это прошло». Врет, как дышит.
Чистый лист. Испортить его всегда успеешь. Иногда хочется не спешить, не писать, а просто посмотреть на него молча, уткнуться носом, помечтать. Когда я был большим, я этого не понимал. Доходит с возрастом.
Понаблюдайте когда-нибудь за скомканным листом – даже изуродованный, он все равно пытается распрямиться! В этом и есть главная идея – использовать писчую бумагу по назначению, не делать из нее футбольных мячиков и не вытирать ею жопу. В принципе – это все, чему бы я учил детей в школе. Кроме, разумеется, точной науки о том, как точить карандаши.
В детстве я стригся так, как точат кол. Грубо, резко, наотмашь. Я был всегда острым настолько, что мною можно было выколоть глаз.
Если у меня будет сын, я тоже научу его быть колким.
Я все еще кажусь себе довольно длинным, и (не подумайте ничего лишнего) я не из тех, у кого на другом конце приклеена резинка. Меня делали не для школьников. За записки, что я писал в его тетради, нам обоим вызывали психиатра.
Когда в тумбочке заканчивается бумага, он начинает думать о ней. И я тоже… о НЕЙ. Если бы я знал тогда, как мне будет не хватать тебя! А4… Родная моя. Мы оба сделаны из дерева. Ты– целлюлоза, плоть от плоти моей. У нас ведь даже похожи имена… А4 – В4. Мой хозяин слишком спешил, чтобы дочитать до конца хотя бы мое имя… Теперь он грызет меня. А я тупею.
C’est la vie.
«Лошадка бегала по кругу, барометр зашкаливало на ясно, на троих соображалка всегда работала лучше и я не был одинок. Я думал – все повторится. Я думал, что чистые страницы не закончатся никогда».
Первая строчка. В ней уже должны быть все предчувствия, все предвкушения, все ловушки. Хозяин смотрит на новый лист, и во мне все сжимается. Чую – будет грызть.
Меня снова нечем стирать, он злиться, ерзает на стуле. Мы с ним слюнявые, исцарапанные, оба до сих пор не учимся на своих ошибках. А страдать опять предстоит чистой и непорочной.
Еще минута – и он сделает из листа комок, бросит его в корзину и потянется за новым… История повторится. Лист. Каракуля. Мусорное ведро.
Иногда я просыпаюсь от тряски. Стучат колеса поезда – это приятный сон. Меня обнимает с двух сторон новенький, толстый, посаженный на скобу блокнот – не моя первая любовь–финночка, конечно, но за неимением гербовой, как говорил мой прадедушка, пишем на простой…
Ненавижу спать в его книгах – чувствую себя старым пердуном или литературным критиком. Сплошные «нота бене». Сам ничего не делаю, только ставлю писклявые знаки восклицания.
Что бы там ни было, а больше всего на свете я люблю свою работу. Ради этого можно даже кататься по столу, звенеть посудой, ковыряться в ухе. Только одно: не роняйте меня больше на пол, не забивайте мной трубку и не укладывайте спать в Чехове. Где угодно – только не в нем. Очень давит, паскуда.
текст: Алексей Бобровников
