посвящается Д.М.
«А? Девочка, сколько? Двадцать одна? Даю, даю. Счас, подожди. Не слышу, извини. Как ты говоришь?»
В ответ какое-то мычание. Одна из бумажек выскользнула из руки. Такая новенькая и жесткая, что вспорхнув и приземлившись на ребро, ударилась о кафель со звуком твердого предмета, напомнив, что после отмены золотого стандарта все деньги, кроме тех, что сотканы из воздуха, сделаны из дерева.
Старику пришлось нагибаться. Девчонка за кассой выжидала, используя свои положенные три секунды недоумения. Те самые, предусмотренные всесильным рефери этикета секунды, за которые человек, увидевший падающего на голый лед прохожего, может замешкаться (как бы, не глядя в его сторону) с тайной надеждой, что не придется отвлекаться и что сам… тот справится сам.
И только когда пройдут эти несколько секунд, а человек перед тобой проявит полную беспомощность, тогда уже можно (всем своим видом демонстрируя усталость и недовольство), выйти из-за прилавка, наклониться и подать с пола новенькую двадцатку.
Девушка, сидевшая за кассой, уже приготовилась встать, когда дед присел на корточки, неожиданно быстрым движением провел рукой по мокрому, протертому хлорированной водой кафелю, и через мгновение схватил купюру.
Девушка улыбнулась – что-что, а хруст новой банкноты (пусть даже и небольшого номинала), всегда вызывает улыбку и оживление в глазах. Так же и дед, как рыбак, вытягивающий из реки небольшую, но отчаянно бьющуюся устеру, схватил хрустящую, твердую бумажку.
Медленно выпрямившись, он так и застыл с двадцаткой в руке.
Встав, старик расплылся в улыбке. Улыбнулась и девушка.
«Чего вам сегодня?» – спросила она со смешливой ноткой в голосе.
Она не была красива.
А может, была?..
Старик не мог отчетливо видеть ее, но знал, что продавщицу зовут Настей, и потому она представлялась ему пухленькой, с широко поставленными глазами, не то, чтобы красивой, но очень милой, и, непременно, с ямочками на щеках.
«Настя. Она может быть похожа на Настю. Желобова? Жарикова? Жихарева? Как ее там? Не помню. Вот этого не помню».
Дед увидел перед глазами одноклассницу Настю, которую перевели к ним в школу уже в восьмой, выпускной класс. Никто особенно не интересовался ею, да и он увлечен был другой: статной, светло-русой гордячкой Дашей.
Но время от времени голова как будто сама поворачивалась и смотрела на Настю – среднего роста, со спокойным теплым взглядом и ямочками на щеках. А еще руки… не хрупкие, как ручонки остальных пигалиц, а совсем уже женские, мягкие, сочные руки. Сидя за партой в соседнем ряду он все время косился на ее руки выше локтей.
Так дед стоял и думал о ТОЙ Насте, пока эта раскладывала на табачной полке привезенный с утра товар.
«Почему продаешь?» – прошамкал дед.
Он хотел спросить что-то вроде «почему торгуешь, а не в институте?», но не успел откорректировать в голове текст, прежде чем спросить, и получилось «почем продаешь?»
«Почем что?» – спросила девушка уже без улыбки.
Его внучка Маша училась в институте хорошо, и теперь, хоть она уже давно жила отдельно, для деда все девчонки вокруг были внучками, которые ходят в институт.
«Почем что?» – повторила девушка за кассой. Дед не стал переспрашивать и махнул рукой.
Продавщица так и не поняла, что он имел в виду этим своим «почему продаешь?» и все еще ждала, что он повторит вопрос.
Не дождавшись, и решив, что старик не расслышал, спросила громче и с расстановкой: «почем-что-продаю… мужчина?»
Она колебалась, не зная как его назвать, постеснялась сказать доброе «дедушка» и остановилась на формальном «мужчина».
В магазине было пусто, и она могла разговаривать со стариком, не покрикивая, не злясь на его медлительность. Дед не привык торопиться, и когда его подгоняли, обязательно что-нибудь ронял. Когда уверенно и быстро найти под ногами потерянный предмет не удавалось – начиналось кряхтение и возня, движения становились резкими, рука плясала по полу в поисках выпавших ключей или рассыпавшейся мелочи… Но сейчас, в это тихое теплое апрельское утро, в его движениях были спокойствие и неспешность.
На резиновой ленте, по которой, если нажать на педаль, подтягивается к кассиру разнообразная снедь, в этот раз лежали пакет гречневой крупы и рулон туалетной бумаги.
«Двадцать один, ноль-ноль» – сказала девочка с воображаемыми ямочками на щеках.
Кулак, с уверенно зажатой в нем двадцаткой, лег на кассу.
«Еще гривна!» – добавила она.
Дед потянулся рукой в карман штанов и вытащил пригоршню монет – высыпав мелочь на ладонь, он стал медлительно перебирать их.
«Пятак в карман положи – ветром не унесет» – говорила ему бабушка, когда он был еще мальчишкой.
«Ваня, ведро не упусти. Поднимай помалу, на себя не рви! Голову убери! Ваня, голову убери!!! Оно как даст сейчас! Ваня, ну что ты вечно ходишь, как пальцы растерямши?!»
У старика были большие, с длинными пальцами, руки.
Девушка взглянула на них с удивлением: «Клешнищи. Как он ими орудует?
«Мужчина, быстрее, пожалуйста!» – сказала вдруг она.
Могла бы, кстати, не торопиться, не повышать голос, но сказала свое «быстрее, пожалуйста!» таким тоном, словно за этим покупателем выстроились в ряд десятка полтора переминавшихся с ноги на ногу, спешащих, буравящих ее взглядом исподлобья покупателей.
В голове у продавщицы уже крутилось привычное: “проходим, проходим, в проходе не стоим”…
В магазине дед был один.
Он положил пакет с крупой под мышку, зажав его так, что тот почти скрылся из виду в складках старого пиджака.
Туалетную бумагу взял в левую пятерню, чтобы правая рука оказалась совершенно свободна.
Расплатившись, вышел из магазина и пошел в сторону дома.
Ходил дед без палки, но если спросить у него, как он ориентировался в пространстве, то вряд ли смог бы вразумительно ответить на этот вопрос.
Старик видел контуры зданий, все преграды, движущиеся и статичные, возникавшие у него на контровом свете. Предметы, находившиеся в тени, почти не различал.
С утра очертания предметов читались лучше, но к обеду глаза совсем затуманивались и дед с трудом отличал машину от ларька, а большой грузовик от здания.
Сейчас он шел через дворы проверенным маршрутом.
В тени дома – сквозной проход. Тут скользко. Рукой за стену. Этот кирпич моложе. Строили, когда Манька уже ходила в школу. А Манька еще та была босячка – сама бегала на стройку. Они там играли в прятки, квача, во что-то еще…
Один соседский мальчик тогда прыгал по сваям. Сколько крови… А ты-то помнишь этого мальчишку? Белобрысый такой. Кровь была по всей площадке. Такой маленький – и столько крови. Я вообще-то был рад, что ты бегала смотреть. Впервые увидела кровь… и как бывает по-настоящему больно.
Может, это даже хорошо… Воспитывает сострадание…
Тепло сегодня.
Много солнца и ветер.
Весенний ветер, который кому-то казался досадной помехой, а кому-то – целым катаклизмом. Этот ветер нравился деду. Странно, но он как будто помогал ему видеть.
«Маня, как там Маня?» – гадал дед.
Когда внучка была у него в последний раз, рассказывала, что на работе все хорошо. А как хорошо? Что хорошо?
И почему она никак замуж не выйдет? Двадцать четыре года уже… А я хочу погулять с правнуком.
Куда ты пойдешь гулять, старый дурак? Это ты хочешь, чтоб с тобой погулял внук…
Дед был Тверской, его в войну сюда занесло – на юга.
Остался, женился, закончил институт.
Жена умерла, есть дочка, есть внучка, а правнуков нет.
Головлев. А еще Головлев…
Дед подошел к подъезду.
Кто-то перед ним открывал дверь. Судя по звуку шагов – мужчина.
«Сына, слышишь? Открой, подержи немного. От спасибо. От спасибо. А который час? У меня будильник сломался. Мне дочка приносила такой, что кнопку там нажимаешь – и он говорит который час. Батарейка села или что.
Надо пойти купить. А какая там батарейка? Чччччерт ее знает» – разговаривал дед, доставая свободной правой рукой из кармана пластмассовые наручные часы, сами называвшие время.
«Купим. Купим батарейку, сына…» – продолжал он, пока сосед придерживал дверь, впуская деда в темноту подъезда.
«Маня позвонит – попрошу привезти. Только бы ей напомнить, чтоб не забыла…»
Дед стоял в темном подъезде, и по мере того, как ослаблял нажим, тяжелая дверь на пружине закрывалась перед ним.
«Может, сегодня позвонит Маня?» – подумал дед. А может – не позвонит. Если не позвонит и не заедет… Он мог бы и сам позвонить внучке, но все эти мобильные телефоны, индексы, «абонент вне зоны…». Так зачем звонить без нужды?
«А все-таки, что делать, если Маня не позвонит?»
По улице, через три перекрестка, прогрохотал трамвай. Дед повернул ухо в сторону шума.
Поехать, что ли, покататься?
Улыбнувшись, он толкнул дверь и вышел на свежий воздух. Выйдя на свет, подумал, что надо бы занести домой покупки.
Но было уже поздно – он шагал в сторону от дома в направлении улицы, по которой прошел трамвай.
Ветер из-за угла. В лицо плеснуло запахом соседнего двора. Ветер вырвался из-за дома – значит, он вышел на открытое пространство.
Сейчас направо, потом мимо всех четырех подъездов, дальше налево – и вот он уже на широкой улице с трамваем, киосками и выбоинами, размером с мелкие воронки.
По уханью старых грузовиков (точно также они громыхали и в его первый приезд в Киев после войны) старик понял, что он у проезжей части.
Еще полвека назад здесь была грунтовка, по которой ЗИЛы, уже тогда казавшиеся изношенными, возили щебень и песок для стройки. Похоже, на всех дорогах, где когда-либо проезжал автомобиль ЗИЛ, сколько не меняй асфальт, выбоины останутся навсегда.
Приближался трамвай. Дед по звуку понял – не его. Этот был легкий, пустой. Шел быстро, без остановки, дребезжа всеми деталями – видно, в депо.
Было еще не очень людно – до обеденного перерыва оставалось часа два, конторщики и клерки только присели к столам, где, вперившись в экраны, приняли позы прихожан церкви Электронного Бога Информации, а их начальники – позы жрецов этого бога.
Пусто. Тихо. Тепло.
Солнце было щедрым в то утро и не верилось, что еще вчера было холодно, как в феврале.
Вдруг наползла туча и дед поежился. Втянув голову в плечи, он крепче прижал к себе пакет крупы, и пошел в сторону остановки.
Туда уже подходил новый трамвай: полный, тяжелый, пришедший как раз вовремя, чтобы забрать старика с холодного воздуха.
«Мань, а ты там тепло оделась сегодня?
Ты, там, не переодевайся еще в летнее, ладно? Помнишь, мы тебе покупали такое пальто с широкими рукавами, чтоб продевать руку в руку, как в муфте?
Оно тебе не нравилось, но зато очень теплое.»
Кто-то обогнал деда, зацепил плечом выпяченный локоть, под которым старик держал крупу.
Старый трамвай ждал деда – вагоновожатая смотрела на него через зеркало заднего вида. Было утро, но уже не час пик, и дорожное движение еще не успело превратить человека в бездушную машину.
Трамвай и сам был как живой. Тяжелый, грубый корпус, будто изрытая оспинами, напудренная кожа старой ведьмы под марафетом. Говорят, такая кожа бывает у старух, сдающих свои тела в аренду в жарких тропиках; там, где еще помнят болезни, разъедавшие кожу, и где рынок услуг так мал, что на одной улице можно взять королеву, а через сто метров – ее бабушку, сморщенную и припудренную, как круасан. Кто-то из фронтовых друзей рассказывал ему об этом. Но только видел ли он их сам, или читал про них в книжках, дед уже не помнил.
Подойдя к трамваю, он застыл у задней двери.
Дверь, заевшая и отказывавшаяся выпускать парня с рюкзаком и вслед за ним двух школьниц, опаздывающих на уроки, неожиданно поддалась.
Дед приготовился к наступлению: поставил левую ногу на ступеньку, перенес центр тяжести на опорную – правую. Слегка качнулся вперед, еще раз поправил ступню, опиравшуюся на землю (так, чтоб наверняка), набрал в легкие воздуха и сделал рывок.
За секунды до того, как вагоновожатая дала звонок об отправлении дед уже стоял обеими ногами на первой ступеньке вагона. Звонок – и он в салоне. Спокойный, сильный, довольный результатом.
Вот он, Ваня! Стоит, широко расставив ноги, а трамвай покачивается влево-вправо, влево-вправо.
Жалко правнука нет, чтоб посмотрел, что дед еще все может сам. Хоть и не видит почти ничего, а уверенно садиться в трамвай, без посторонней помощи может подняться по крутым, высоким ступенькам.
Если бы только Манька оказалась тут. Сидела бы, глядя в окно, вдруг перевела взгляд на пассажиров и увидела ЕГО.
Дед улыбнулся этой мысли.
А потом подумал:
«Я строил коммунизм. Я стрелял. Строил коммунизм. И стрелял. И строил.
Что? Что? Я не слышу, сына… сына, что ты говоришь?
Я.
О.
Извиняюсь. Да, у меня участника…
С наштупающим» – напоследок прошамкал дед.
На днях ветераны пойдут по трамвайному вагону трусить орденами. Только настоящих ветеранов давно не увидишь в трамвайных вагонах – только десяток гэбистов и тыловых крыс. Дед знал в лицо всех фронтовиков города, и еще задолго до того, как лишился зрения, видел последнего из тех, кто еще мог самостоятельно войти в вагон.
Манька, а у меня ведь не было лучшего в жизни времени, чем война. Я когда был на войне, я только тогда и жил…
А какой немцы делали шнапс! А какие глазные протезы!
Один глаз у деда был настоящий, а второй – фарфоровый, который выглядел лучше, чем настоящий.
Только немцы умели делать такие – ему в медсанбате части сразу три выписали по блату. Там любили Ваню Головлева – самого молодого, а уже получившего медаль «За отвагу»; бравшего Киев и выжившего под Киевом… и только под Берлином получившего ранение, из-за которого пришлось оставить мечты – с танка пересесть сразу на паровоз, и вместо этого идти в техникум, а потом в институт…
Но зато у меня глаз был – загляденье! Твоя бабушка, Маня, пока я ей не сказал, так и не знала, что у меня один глаз вставной… Пока в стакане ночью не увидела. Ох и крику-то было…
В медсанбате говорили: по очереди глаза носи – медленней сносятся.
А был там один мудак – так ему только один и поставили и запаски не дали. Он хам был, что его жаловать? Глаз сотрется, будет советские донашивать. Белого фаянса… «Красный фарфорист»!
А что может быть хуже, чем на старости лет менять глазной протез…
“Садитесь, дедушка!” – кто-то сзади и слева прервал ход его мыслей.
Цель на семь часов.
Но не…
Не.
Не пойду.
Постою.
С высоко поднятой головой дед осматривал окрестности. Конечно, он не мог видеть, кто сидит вокруг. Но наверняка там есть женщины. А он, как старый офицер на плацу, должен держаться уверенно и спокойно. Ты стоишь с высоко поднятой головой, и пусть у тебя хоть два фарфоровых глаза и костыль в придачу – никому не придет в голову смотреть на тебя, как на дряхлого старика.
“Ай, Манька” – с любовью подумал дед. “Наверное, в конторе своей сейчас”.
Вагон дернуло и старика качнуло крепче обычного.
”О-ё-йт” – мысленно выругался он, пока летел спиной куда-то назад и вправо. Хорошо, что не затылком и не копчиком – лопаткой врезался в угол твердого сидения. Левая рука так и сжимала рулон с бумагой, а вот пакет с крупой шмякнулся о пол, и с шипением разошелся по швам.
“Пошла крупа…” – с грустью подумал дед, пока чьи-то руки поднимали его и все-таки сажали на нагретое место.
Разочарованный, злой на самого себя, дед моргал одним, вдруг заслезившимся глазом. Но никто, к счастью, ничего не заметил.
Только бы внучка не видела. Да и откуда ей тут взяться? Она ж никогда не ездит этим маршрутом.
Машка в конторе работает, а может уже и вышла на минутку покурить на балкон… И тут стоит она, курит, и видит, как дед ее идет! Интересно, есть у них там балкон?
Ветер уже уносил облако, закрывшее солнце, и через несколько секунд темно- серое, блеклое пятно перед глазами старика станет розовато-лиловым – таким он видел солнечный день. И если все, смотревшие в окно этого трамвая, невольно вглядывались в небо, мысленно считая секунды или загибая пальцы в ожидании, когда же уйдет туча, то дед все еще сидел молча, уставившись перед собой. Для него, в отличие от других, с нетерпением глядевших на небо, не было предвкушения солнца – было только само солнце.
И вот оно вышло.
По спине, по кончикам пальцев пробежала дрожь. И в ту же минуту – розовое!
Старик поднял голову и повернул лицо к свету.
Красный, пошарпанный, замазанный масляной краской, несся трамвай по улице.
И тут выглядывает солнце! Его видят и чувствуют все – сгорбленные прохожие, вагоновожатая в тяжелых, расстегнутых до щиколоток сапогах, слепой с одним красивым, а вторым настоящим глазом.
А на улице люди, секунду назад еще кутавшиеся в плащи, шагают, распрямив плечи, разинув в улыбках рты и опрометчиво распахнувшись.
И вдруг подул ветер и поднял с дороги зимнюю пыль – в ней была соль и мелкая, сточенная мокрым снегом и колесами машин асфальтовая крошка.
Какой-то прохожий закрыл глаза, сжал губы и отвернулся. “Еще рано, рано нараспашку” с досадой подумал он, и пошел боком, как краб, плясать между несущимися под порывом ветра кульками и обрывками газет. Но через мгновение снова тихо, и снова солнце, и снова, забыв о предосторожностях, тот же прохожий шагает вперед, выпятив грудь.
Дед вытянул свои длинные ноги вперед и зевнул.
Его тусклый, с нечеткими силуэтами мир опять наполнился светом и тенью. На контровом он видел две стоящие фигуры пассажиров, (из тех юных гордецов, что никогда не садятся в общественном транспорте); видел, как мелькают за окном тополя вперемешку с фонарными столбами – значит, выехали на аллею.
Нижний вал, Верхний вал.
Манька. Где-то тут ее офис. Она говорила, что работает рядом со старой телевизионной вышкой. А ну-ка найду!
Что ты тут найдешь, старый хрыч… Старый хрен. Старый ху… Нет, найду!
В голове у деда проснулся маленький черт. Недаром его жена до конца своих дней выглядывала по вечерам из окна – когда же придет, старый гуляка?
Тогда, когда он еще видел, лет 7-10 назад, он любил ходить в парк. С молодежью разговаривал.
А если уж совсем откровенно, так он еще онанизмом занимался лет до 75. Конечно, интеллигентно, дома, как приличный человек. Но вот такой, чтоб вы знали, был дед!
И сейчас в голове у старика опять проснулся маленький бес, вечно подзуживавший его на всякие выходки.
«Надо выйти сейчас, и свернуть направо…» – зудел черт ему в ухо.
Прямо как тогда, в 1945, на берлинщине…
Тогда, шестьдесят лет назад, под Гогенштейном он пил из стеклянных бутылок шнапс… было дело… с Агной, в комнате, где часы с боем.
Он тогда был еще с двумя глазами – глаз он потеряет через неделю, в четверг, когда его вынесет осколочным ранением вместе с кусочком височной кости. А пока, – совсем еще молодой, статный, сам похожий на арийца, – получил в качестве трофея лучшую фроляйн в том маленьком городке.
Фроляйн эта давала ему сама, и по-всякому, и сама просила по-всякому. Ух ты, какая!..
Так вот, когда в тот вечер он был с Агной, его взвод погнался врассыпную за всеми бабами этого городка. Ребята вскрыли погребок пивной, и первыми в дивизии праздновали победу…
И первой же погибла вся их рота, кроме Вани Головлева, но не в боях за Берлин, а от отравленного шнапса за два дня до начала штурма.
Именно в тот день Ванин бес (или это был ангел хранитель?) зудел у него над ухом: войди-ка в этот дом, даром что пусто, даром, что свет не горит… а вдруг?
И правда, там была Агна…
Последняя баба, на которой я… двумя глазами… – улыбнулся дед.
Вот и сегодня бес выбрался из норы, поднял голову, протер залипшие глазенки и затопал ножками.
«Пошли, Ваня, пошли. Собирайся. С вещами на выход».
Трамвай затормозил.
Самое время.
Старик поднялся и послушно пошел к двери. Вагон дернуло и дед, решивший в этот раз не рисковать, схватился рукой за поручень.
Сошел.
Море света.
Солнца было так много, что все на улице жмурились и отводили глаза.
Он один стоял посреди улицы, вращая головой, как танк башней, в поисках мишени.
Тут уже совсем другая жизнь, не то, что у него в районе. Последний раз он был здесь года три назад. Тогда и видел гораздо лучше, и с легкостью находил дорогу.
Вспомнил, что двигаться нужно параллельно рельсам по ходу трамвая, а потом на первом перекрестке свернуть направо, вглубь района.
Дед шел по тротуару, когда слева от него задребезжал звонок – трамвай набирал скорость. Значит, правильно идет…
Сколько еще? Сто метров? Двести?
Он понимал, что даже если угадает здание с конторой, где работает внучка – саму контору ему точно не найти.
Единственная надежда на то, что она выйдет на улицу или, просто выглянув из окна, заметит его.
Перед следующим перекрестком старик остановился. Вроде бы сейчас направо – а, может, и нет… Как-то слишком шумно тут.
Перекрестку, на котором он стоял, давно уже некуда было разрастаться, но кровяное давление в городе повышалось с каждым днем, каждый капиляр стремился стать артерией. Серебристые шарики колес катились взад-вперед, стены домов трескались и темнели. Город гудел. Давление росло.
У деда начинала болеть голова.
Ну и перекресток! Может, тут направо? Что там было, дай-ка вспомню… А ничего там не было. Нет, погоди, был какой-то ларек, какая-то подворотня, а оттуда уже вход в подъезд. На таких подворотнях писали когда-то: «берегись автомобиля». А что сейчас писать? Чего тут беречься, когда эти автомобили уже на тротуарах?
Справа ударил по локтю невесть откуда выскочивший велосипедист.
«Уйди, старый мудак!»
«А куда ты, сам, прешь!?»
Дед инстинктивно втянул живот, будто это не руль велосипеда, а штык или еще черт знает что.
«Дурррак, ..ядь!» – раскатисто закричал дед, но велосипедист уже был метрах в пятидесяти, проскочив через просвет в череде припаркованных авто (там рядом была не то резиденция американского посла, не то испанское посольство, не то ресторан влиятельного владельца, установившего у входа в свое заведение знак: «парковка запрещена кроме автомобилей Министерства внутренних дел»).
После этого пустячного столкновения старик на секунду потерял ориентир. Теперь он снова вертел головой, как танк, которому заклинило колесо.
Если он сейчас на самой обочине, то даже пара шагов могут доставить ему, водителю и медикам немало хлопот. Куда идти дальше? Вперед? А куда это – вперед?
На знакомых улицах он знал число шагов от дома до магазина или сберкассы. Здесь же он мог видеть силуэты благодаря яркому солнцу, но в этот раз оно, как назло, снова скрылось за тучами. Для старика, зрение которого ухудшалось в послеобеденные часы, вокруг стало еще темнее… Собирался дождь.
Ваня вспомнил как когда-то, много лет назад, он в похожую погоду собирался на пляж.
В пять минут погода переменилась, и он шел через темно-серую, тяжелую пелену. Прятаться не имело смысла. Сигареты промокли все до одной. Только остановившись под мостом, он нашел в углу пачки одну промокшую не так безнадежно, как остальные.
Тогда у него была бензиновая латунная зажигалка из крупнокалиберного патрона. После десятой попытки кремень выжег искру, он поднес влажную сигарету к огню и затянулся…
Ваня вспомнил ощущение той минуты, и ему захотелось сейчас курить, как никогда… Так, как хотелось курить перед атакой.
И хоть сигаретный дым давно уже был ему заказан, он знал, что сегодня обязательно выкурит сигарету.
Старик улыбнулся.
Попросить сигарету – это же не спрашивать дорогу! Сигареты он мог забыть дома, но кому признаешься, что оставил где-то глаза?
Дед принюхался. Сначала нужного запаха не было – был только запах машин, тяжелый, густой выхлоп дизеля, и еще пережженного жира из ларька с закусками и пивом.
Нужный запах пришел вместе с компанией, громко стучавшей каблуками по асфальту. Их было человек пять-шесть, они смеялись и шагали куда-то уверенной походкой.
Проголодавшиеся конторские работники шли на кормежку и водопой.
“Ребята! Ребята!” – сказал дед, обращаясь в сторону запаха. “Ребята, можно сигарету?” – спросил он.
Один из них остановился, к деду потянулась рука с открытой пачкой.
Дед не видел руки. Слишком тонкая рука, чтобы рассмотреть ее.
“Да он не видит ничего” – сказал кто-то.
“Достань сигарету, вставь ему в зубы” – прокричал другой, отошедший шагов на десять.
Сигарета неожиданно оказалась на нижней губе, чья-то рука подносила огонь. Пламя газовой зажигалки легко гасло от ветра, и прохожий прикрыл его ладонью. “Сюда, сюда, старый…” – грубо, но снисходительно говорил он.
“Вот так, вот так… о!..”
Дед задымил, и в благодарность махнул рукой, стукнув нечаянно подателя сигареты по руке, державшей пачку.
“Деда!?.. Ты куришь?!..” – рассмеялся где-то рядом женский голос.
Компания отправилась восвояси, а дед застыл, с наслаждением затягиваясь, не отводя руку с сигаретой далеко ото рта – чтоб не пропустить ни одного глотка бесценного дыма.
И в эти самые минуты солнце снова выглянуло из-за туч.
С каждым глотком он чувствовал, как что-то у него в голове меняется, искажаясь, ускоряясь, будто вращается над головой огромный вентилятор и тебя уносит туда, вверх, к лопастям… Старик не противился этому состоянию – напротив, с интересом наблюдал за собой словно со стороны. Что произойдет дальше, плохое или хорошее, он не знал, но и сопротивляться, бороться с происходящим у него не было ни сил, ни желания.
Сигарета таяла с каждой затяжкой – так жадно он курил. Еще две затяжки, еще одна… Как перед атакой. Еще пять секунд, еще три…
Дед докурил бычок.
Опьяненный сигаретой, на секунду зажмурился, и пятна света, которые он мог различать и благодаря им угадывать ландшафт, скрылись из виду.
Открыв свой единственный глаз, он вдруг почувствовал, что заблудился.
Не то, чтобы пять минут назад он твердо знал, в каком направлении идти, просто теперь он неожиданно для себя понял, что не имеет малейшего представления как и куда двигаться дальше.
Пока он курил, ему было легко и хорошо. Он как будто почувствовал себя нараспашку, легким, слегка пьяным.
Теперь все было по-другому.
Вместо минутной легкости пришла растерянность. Дед крутил головой по сторонам, пытаясь встряхнуться, вернуть это состояние уверенности и спокойствия, неожиданно покинувшее его – но ничего не получалось.
Сначала он вроде бы пошел в правильном направлении – никто не сигналил ему, никто не шарахался в сторону. Вот только он забыл, с какой стороны должно быть солнце – слева или справа. Он не был даже уверен теперь, правильно ли выбрал направление с самого начала. Если бы только знать адрес…
Всегда думаешь: в следующий раз запомню. В следующий раз запишу, а потом посмотрю на запись по дороге домой и запомню уже навсегда.
В следующий раз…
Но он не записал и не запомнил, а как теперь искать?
Старик остановился возле какого-то пешеходного перехода. Или это была дорога, которую он только что переходил?
Этого Ваня не знал.
Ваня ничего уже не знал…
«Деда!» – услышал голос откуда-то со спины, кажется с другой стороны улицы.
Ваня застыл, словно прирос к асфальту.
Маня.
Маня, еханый бабай.
Манька!
Шла себе по улице куда-то.
Маленькая моя…
«Де-да!»
Голос – совсем девичий. Даже не девичий – какой-то девчоночий…
«Де-а-да!» – продолжал голос.
Так зовут под окном, когда просят что-то выбросить – ключи или джемпер, забытый впопыхах. И хотя дед знал уже, что зовет не Маня, он стоял так же, повернув голову в направлении звука, боясь потерять его источник. Этот голос на какие-то несколько секунд показавшийся ему голосом внучки, сейчас был единственным звуком, привязывавшим его к реальности.
Кто-то, видимо, появился в окне, и девочка что-то еще там прокричала, но старик уже не разобрал слов.
Куда он шел сейчас? Зрение окончательно отказывалось служить ему.
И шел ли он вообще, или?..
Надо лечь – вдруг подумал Ваня.
Надо просто лечь, и чтоб холодное и мягкое под голову… Теперь он видел себя маленьким, и его бабушка наклонилась к нему и вытирала что-то у него со лба.
«Ваня! Я же говорила, Ваня! Убери голову от колодца! Нет – руки свои раскорячил и смотрит! Тысячу раз говорила – убери лоб!»
А он лежал на траве, прохладной, свежей весенней траве, и смотрел в небо. И иногда перед глазами появлялось взволнованное лицо бабушки, и мокрый красный платок, которым она зачем-то протирала ему лоб.
Потом были голоса.
Деда…
Деда… что ты тут делаешь?
Я гуляю Маня!
Почему ты тут гуляешь?
А я катался на трамвае, за гречкой ходил.
И гречку где дел? Где дел? Что ты врешь, ты ни за какой гречкой не ходил, ты зачем так далеко от дома ходил? От, брехло, жеж… Тебе что-то купить?
Не, Мань, ничего не надо.
Может, нужно вызвать скорую?
Посмотрите на зрачки! Да какой, у него один глаз того. Дед, сколько пальцев?
О, бля, все… Давай, карету вызываем…
А потом его везли куда-то, что-то текло по ногам, что-то капали в вену,..
Когда старик очнулся, он был дома. Дед знал точно, что это дом, потому что услышал, как скрипучий молоточек его старинных часов (жена так и не узнала, почему он купил эти часы с боем, отбивавшие каждый час и еще по одному удару каждые полчаса; такие же точно часы, как были в доме у той гретхен!) ударил по железной пластине.
Он слышал, как внучка ставит чайник на чугунную решетку газовой плиты.
Маня.
«Клац-клац-клац» – зажигает горелку электрическим прикуривателем.
«Шшуууу» – загудела под чайником комфорка.
Маня…
Дед лежал у себя на кровати и слушал, как шумит вода, как стучат по полу в кухне легкие ботиночки.
Странно, но он даже не думал о том, как хорошо, что Маня тут, и что он не один, и что теперь кто-то есть, с кем можно поговорить. Он думал о том, что он ей расскажет?
Ваня лежал и напрягался, как юноша, который не знает о чем говорить с девушкой.
«Вот» – подумал дед. «Расскажу, что соседи переехали, и, по-моему, это те самые, Домбруговы… Или как их там? Те, у которых мальчишка был, тоже за Маней бегал. А как, бишь, этого звали? Паренек к ней ходил? Как его? Колька?”
Дед ничего не помнил из случившегося после того, как позволил себе закрыть глаза и лечь на тротуар. Ему казалось, что он только что вернулся с улицы, и, наверное, прилег, а тут, каким-то чудом – Маня.
«Слышь, Мань!» – крикнул он в сторону кухни, чайника и звука внучкиных ботинок. «А когда ты пришла? Я что-то не слышал. Я спал, наверное… А ты знаешь, я сегодня к тебе ходил – до самой твоей конторы дошел…
Но тебя не было, не знаю. А потом, наверное, прилег и не слышал, как ты звонила…»
Внучка, вошедшая в комнату, ничего не сказала, только обняла деда и уткнулась лицом ему в шею.
Ты чего? Ты чего? Чего это ты? – дед гладил ее рукой по затылку.
И вдруг Ваня почувствовал, как шея у него становится мокрой и горячей.
Что-то случилось у Маньки – это ясно.
Но он был тут. Он не даст ее в обиду.
Никто ее теперь не обидит. Пусть только попробует.
Ваня обнял внучку, плакавшую навзрыд.
Что случилось у тебя, Мань? Тебя обижает этот твой, как его, Лешка?
Засранец, бля. От засранец…
Мань, приведи его, я с ним поговорю. Я ему расскажу, как Головлевых обижать.
А Манька только плакала и бормотала:
«…дедушка… дедушка… дедушка мой родной!»
Манька…
Так и есть.
Обижает ее, засранец…
Но видишь – думал дед – внучка-то ко мне пришла поговорить.
Не к матери своей – что с ней разговаривать? И не к отцу, шалопаю, который десять лет уже в семье не живет. К нему пришла, к деду!
Сама пришла – поплакать, посоветоваться.
Значит, Ваня Головлев еще годен на что-то!..
И в эту минуту, как ни горько ему было за внучку, Ваня Головлев был счастлив.
Он снова был сильным.
текст: Алексей Бобровников, рисунок — Леван Сонгулашвили
