Ганяга

Старик пытался уснуть, но затекшие ноги и горячая подушка делали лежание отвратительным, и сон не приходил. Голова, правда, уже не болела, но осталась боль в глазах — ему больше всего хотелось широко раскрыть их, потом зажмуриться, прикоснуться пальцами к векам, и, надавив на глазные яблоки, хрустя помассировать их. Но делать этого было ни в коем случае нельзя, и даже если бы он решился, плотная тугая повязка не позволила бы ему.

Маша, почитай мне что-нибудь, – сказал он жене, когда услышал ее шаги на пороге комнаты, скользящие с присвистом шаги по паркету. Он никогда не мог заснуть без книги.

Как ты себя чувствуешь? – спросила она, дотронувшись ладонью до его лба.

Замечательно. Почитай мне что-нибудь, – он повторил эту фразу с той же интонацией, что и первый раз.

Что тебе почитать — «Кола¢»?

— Почитай мне «Кола», – ответил старик, это была его любимая книга, когда он болел – «Кола¢ Брюньон».

— С какого места читать? – спросила жена, когда вернулась через минуту, достав с полки в гостиной его любимого «Кола».

— Читай там, где он болел, – сказал старик, и приподнял голову с подушки, чтобы поправить повязку.

Подожди секунду, не шевелись.

Она поправила повязку, а потом перевернула подушку холодной стороной, где не было вмятины от головы – только свежая, чудесная прохлада обратной стороны подушки.

Старик слушал про Кола, мудрого резчика по дереву, боровшегося с бубонной чумой в заброшенном сарае, поборовшем ее, и теперь возвращавшего себе силы, врывшись в землю, словно галльский Антей.

Он лежал и слушал, чувствуя как сердце, пульсируя доставляющее кровь в сосуды глаз, больше не причиняет ему боль, но приносит в раненное скальпелем место здоровую кровь, и снова находит путь через маленькие каналы сосудов обратно, завершая круг.

А где Лягушонок, где Маленький Принц, где Сын? – спросил он у жены, перебрав все свои любимые эпитеты, имена, которыми он называл внука.

Ты же знаешь, они с его матерью поехали на Кавказ.

Она всегда называла свою дочь не по имени, а не иначе как «его мать» или «наша дочь». «Его мать» употреблялось, когда о ней говорили как о матери их внука, и связанными с этим статусом обязанностями; «наша дочь» подчеркивало общую с мужем ответственность за «эту женщину».

Старик вспомнил, что действительно, их дочь и внук неделю назад поехали на Кавказ, где еще не было войны, а были только горы, и жаренный веселым осетином бараний шашлык, и холодная желтая река, без конца катящая вниз свои круглые камни.

– Да, я забыл…

Он помнил об этом все время, но сейчас на минуту забыл, потому что увлекся романом. Он вспомнил о мальчике, когда вдруг почувствовал, что рядом нет его головы с кудрявыми каштановыми волосами и большими серо-черными глазами – черными из-за больших близоруких зрачков.

У мальчика были большие, но очень близорукие глаза, и когда бабушка спросила у него «Ты видишь, какого цвета у меня глаза?», он ответил «Да, Маша, у тебя там две черные дыры». Ее очень испугал этот ответ. Не столько то, что у мальчика плохое зрение, но этот образ – «черные дыры вместо глаз». Она представила себя с этими черными ямами в голове, и заплакала —  у нее когда-то были красивые глаза.

Старик понял, что у него есть сын, когда однажды утром мальчик, тогда еще совсем маленький, приполз к нему на брюхе через детскую, гостиную и комнату, и сидя у изголовья смотрел ему в глаза, пока тот не проснулся. Тогда они и начали дружить – играть в солдатики, пить сельтерскую, смотреть на собак в парке, рассматривать скелеты динозавров в огромных книгах семейной библиотеки.

Именно тогда мальчик нарисовал своего первого динозавра — очень абстрактного динозавра, с лапами без ступней и суставов, и большой квадратной головой. Он назвал его «Ганяга» — вероятно потому, что динозавр был еще очень мал и постоянно за кем-то гонялся.

Потом мальчику купили очки с толстыми стеклами – это был симпатичный мальчуган, и выглядел не слишком уродливо в толстых очках.

Мальчик рос, и старик рассказывал ему то, что не рассказывают детям – о людях и войне, рассказывал просто и спокойно, так, чтобы он понял его, но чтобы эти рассказы не стали кошмаром в темной комнате, где спал мальчик.

«Что за чертовщина, почему у всех проблемы со зрением в этой семье!», подумал старик, рассердившись на кого-то. Он рассердился и из-за себя, и боли в глазах, откуда вырезали катаракту, но в первую очередь из-за него, Маленького Лягушонка, у которого врожденная близорукость.

— Почему у него плохое зрение, Маша! — сказал он.

— Не знаю, Кира, – ответила она и подняла глаза от книги. Она подумала, что он хочет поговорить об этом, и готовилась в тысячный раз повторить то, что говорила всегда, когда он задавал этот вопрос, не обращенный ни к кому. Что у внука плохое зрение, потому что его мать курит, и позволяет себе пить, и ведет беспорядочный образ жизни. Сейчас она готовила новую фразу, с которой хотела начать разговор. Фраза должна быть новой и эффектной, а чтобы она прозвучала эффектно, нужно произнести ее спокойно, но с надломом. Она знала это хорошо, и уже выбрала такую фразу, но когда готовилась произнести ее, плечо мужа вздрогнуло, напряжение в мышцах исчезло, распрямилась согнутая в колене нога, и дыхание стало ровным и мягким – старик уснул.

Маша вздохнула, и пошла на кухню заваривать чай и слушать «Голос Америки». «Голос Америки», который тогда глушили советские спецслужбы, слушали все.

Когда утром старик проснулся, на улице было яркое солнце — широкие белые полосы света падали через окна спальни. За окном, в левом верхнем углу стены, кричали и шелестели крыльями ласточки, готовившиеся дать жизнь новому потомству. Ласточка-муж приносил домой кусочки хвороста, они с женой смачивали их клейкой слюной и строили гнездо.

Старик когда-то сделал в углу окна из цемента что-то похожее на большой карман. Вскоре там поселилась семья ласточек, а потом новые поколения прилетали сюда строить дом, любить друг друга и делать детей и приносить в их раззявленные просящие клювы еду, а потом улетать, оставляя дом пустым до следующей весны.

Сейчас старик не мог их видеть, но чувствовал, что свет, падающий из окна, проникает через повязку на новый хрусталик, который, когда ткани заживут, будет преломлять светотени почти так же хорошо, как когда-то старый.

Потом он подумал о себе, и о том, что он будет делать, когда у него заживут глаза. Это было очень много и очень мало, потому что ему уже 78, но все-таки не так уж мало, если глаза будут видеть как прежде.

Потом он пил куриный бульон с белой грудинкой, мелкими сухариками и укропом. Его кормили бульоном из ложки, как старого дряблого птенца, и ему было смешно и грустно. «Я старый удав, которого кормят из рук», — подумал он, – «Что скажет обо мне Маленький Лягушонок?». Ему стало грустно от этой мысли, потому что он хотел всегда быть сильным.

День крадется медленно для больного, но старик уснул сразу после еды, и в голове завертелся сложенный из непонятных картин сон. Солнце ушло из восточной стороны комнаты, где лежал старик, дети за окнами прекратили игру, оставался только шелест ветвей и голоса птиц, строивших дом.

Старик уснул, и видел во сне Маленького Лягушонка, который стоял возле огромных круглых валунов, трогал руками мокрые камни у воды и смотрел на старые горы.

«Когда ты приедешь, я нарисую тебе корабль – большой парусник с сотней пушек, с канонирами на верхней палубе, и дымком, поднимающимся от  невидимых пушек правого борта…», — так думал Старик пока спал, и представил себе этот корабль, сменивший галс, уходящий влево, давший последний бой корабль.
«Мы благородные пираты, сын. Мы не топим корабли», – почему-то подумал старик.

Он очень любил мальчика, и хотел, чтобы тот понял его уроки, не пройдя их: «Владей собой среди толпы смятенной… Будь храбрым и никогда не сдавайся, Маленький Лягушонок».

«Воспитывай хорошо моего сына, — говорил он во сне дочери, – Читай ему перед сном хорошие книги, научи его любить их и всегда возвращаться к тому, что он любит. Пусть он будет свободен и умен, и пусть никогда не предаст себя, какую бы свободу ему не предложили за это, потому что это не настоящая свобода. Пусть у него будет много гор, и много моря и много женщин, которые будут любить это в нем, когда он вырастет», – думал старик.

Он спал, и спал мальчик возле старых щербатых гор, а рядом спала его мать – она спала очень чутко, как любая мать, и позже этой ночью она проснулась: что-то потревожило ее в глубине сна, зашевелившись где-то внутри невнятное, страшное чувство.

Потом она вспомнит это чувство, липкий страх, разбудивший ее, когда днем позже ей принесут телеграмму из дома: почему, как, ничего ведь не предвещало…

Проснувшись ночью, она испуганно прикоснулась рукой к голове мальчика, спавшего рядом, но он дышал ровно и посапывал во сне, и она укрыла его и себя шерстяным одеялом, и уснула в тепле, спрятавшись от холодного воздуха высоких гор.

(Киев, 2003 год) Текст: Алексей Бобровников, фото: Мария Харченко