“Ненавижу этих чурок! Посмотри на этого, в шапочке. Он что, плавать сюда пришел? Бассейн ему тут, или что?..”

У Лонского был высокий голос, повизгивавший в верхнем регистре.

“Эй, ты, в шапочке! Пидор! Ты пидор!”

Он перекрикивал шум дискотеки, и люди сидевшие за соседними столиками, уже начали оборачиваться. Все это становилось опасным – если, к примеру, у парня в белой вязаной шапочке здесь есть друзья.

«Не ори. Чего ты кипятишься?» – я старался говорить спокойно, как разговаривают с сумасшедшими.

Потому что в этот момент я понял – Валера Лонский, рок-гитарист, певец и начинающий наркоман, — был впридачу еще и психопатом.

Лонский поежился – так, будто сама атмосфера этого места вызывала озноб.

«Только посмотри на них» – продолжил он с видом звезды, пришедшей на благотворительную акцию в приют для умственно отсталых, и (о ужас!) обнаружившей, что рядом – ни одной телекамеры.

«Посмотри на этих идиотов. Всю неделю копили бабло, чтобы прийти в эту обрыганую дыру. Малобюджетные лохи. Тут даже нормальных девок нету… Ни одной».

«Ты не прав – ответил я. – «Тут есть одна хорошая стриптизерша. Отличная попа. И лицо…»

Как раз сейчас она танцевала – не возле руры, а прямо напротив нас.

Девушка действительно была хороша. С длинными ногами, лицом б..ди-аристократки из фильмов Эндрю Блейка, и очень красивой грудью. Груди из крепкой, упругой плоти, с раскосыми сосками, смотрящими в разные стороны. Ни грама силикона, и какой там хирург… Сам дьявол вылепил эти груди.

Думая о ней, я на минуту отключился.

Заметив это, Лонский стал дергать меня за плечо. Так всегда: стоит начать думать о чем-то приятном, как какой-то свихнувшийся сукин сын окунет тебя с головой в свою собственную трясину.

Впрочем, чему тут удивляться? На то и даны друзья… Сегодня ЕГО день рождения. На собственный день рождения то же самое буду проделывать с ними и я…

«Старик! Через три месяца я стану отцом – сказал Лонский –  Как мой брат, как Майк! Понимаешь?»

«Так это все-таки твой сын?» – я попытался сохранить прежний тон, чтобы не выдать своих мыслей.

«Да, теперь я на сто процентов, на тысячу процентов уверен, что это мой сын».

У Валеры Лонского будет сын! Вот так новость! Вопрос только в том, кто станет мальчику папой… в итоге.

«Тогда я говорил, что не чувствую этого, и поэтому не могу поверить, что ребенок – мой. Но теперь я понимаю – она всегда хотела ребенка от меня. Иначе, она не стала бы так ждать этого ребенка, понимаешь? Ведь она когда-то любила меня, пидараса…» – продолжал Лонский с несвойственной ему самокритичностью.

Я посмотрел на него почти с ненавистью.

Открыл рот, чтобы сказать то, что думаю, но сделал над собой усилие и промолчал.

Нет большей глупости, чем произносить вслух то, о чем думаешь в эту конкретную секунду…

Через мгновение ярость прошла.

Переведя взгляд на площадку где танцевала обнаженная девушка я представил себе женщину Лонского, какой видел ее до встречи с ним. До… во время… после…

Мне вдруг захотелось посмотреть на нее, с уже обнаружившимся под летней блузкой животиком.

Когда-то давно, еще до Лонского, случилось так, что я целовал этот животик. Это был почти случайный, никуда не ведущий поцелуй…

Занятная штука — поцелуи в живот. Они не случаются просто так, а чувство, с которым вспоминаешь о них потом, не похоже ни на одно другое. Хочешь узнать случайно или не случайно ты с ней?.. Поцелуй ее живот, но только не в постели, а так, играючи, мимоходом… И в тот момент, когда будешь целовать – представь, как выглядел бы этот живот, если бы в нем росло твое семя… И может быть ненароком (ведь и такое случается!) поймай себя на мысли: «как же хорошо это»… И тогда, чтобы уже знать наверняка –- вообрази, что в ее животе растет чужое… И когда отчаянье и боль пронзят тебя – не удивляйся. Просто теперь ты знаешь: какие угодно поцелуи могли быть случайностью; какие угодно – но только не этот.

В тот вечер в ночном клубе я сидел и думал о женщине Лонского…

Вспомнил, как в последний раз видел их вдвоем – тогда она входила в комнату, где он (ее мужчина, ее кумир) сидел, развалившись на диване. Она была в моей любимой цветастой летней блузке; подошла к нему со спины и начала лохматить курчавые волосы…

Так случилось, что после того, как Лонский поставил под сомнение свое отцовство, его женщина переехала жить ко мне.

Тогда мы с ней были просто друзьями…

А сегодня вечером я приду домой – и найду ее за книгой или уже в постели.

Хочу ли я ее так же, как хотел всегда – с того дня, когда впервые увидел много лет назад, и до той самой секунды, когда стало ясно: она теперь — моя… но что делать со всем этим — совершенно непонятно.

Узнав, что его женщина переселилась ко мне, Лонский сперва делал вид, что ему все равно; потом заявил, что ненавидит меня; вскоре, наверное, и вправду возненавидел… А теперь — привык.

В нашей компании все знают друг друга слишком давно, чтобы ненавидеть. И уж тем более — чему-то удивляться.

Я оглянулся – Лонского не было рядом. Посмотрев по сторонам, обнаружил его за столиком, где дама с глубоким декольте выпивала одна. Лонский что-то говорил ей на ухо. Потом отстранился, повысил голос, и, жестикулируя, стал заглядывать в глаза.

Женщина отвечала очень тихо, почти не шевеля губами, и только время от времени качала головой, глядя в сторону.

Я только сейчас обратил внимание на его новую привычку – настойчиво заглядывать в глаза человеку, когда тот отводит взгляд. Да, у НЕЕ с Лонским все начиналось совсем по-другому…

Если бы я не видел этого собственными глазами, то подумал бы, что рассказчик перегрелся… В парках, в садах, на улицах, трамвайных остановках – повсюду их преследовали бабочки. Всегда находилась пара сумасшедших капустниц или махаонов, садившихся на плечо кому-нибудь из этой парочки. Это продолжалось всю их первую весну, а через пять лет случилось то, что многим кажется нежелательной случайностью, досадным «ляпом»…

Помню, как в тот день мы сидели на его балконе и курили сигарету за сигаретой.

«Я ведь не обязан тратить свою жизнь на человека, к которому уже ничего не испытываю, так ведь?» –  говорил Лонский.

«Конечно нет, старик» – отвечал я.

В тот день не мог даже представить себе, что завтра она позвонит мне и выпалит (не то с радостью, не то с отчаяньем – в первые секунды не разберешь) – “можно я приеду?”

Что я мог ответить на это? Конечно, “да”.

Вечеринка в ночном клубе заканчивалась. Остались только я и его брат Майк.

Лонский, прекративший атаки на даму с декольте, вернулся к нашему столику.

Вместо того, чтобы попросить унести лишние бокалы, Лонский разливал выпивку так, будто гости отлучились на минутку и вот-вот должны вернуться… Не знаю, что должно было означать это шоу, но оно забавляло его.

Именинник улыбался, шутил, и, казалось, снова был в форме.

«Ну какой из меня муж? Мне нужно ездить на гастроли, играть, писать музыку. Зато теперь я знаю ради кого все это! Я всегда буду помогать ЕМУ. Это же будет МОЙ сын! МОЙ СЫН!»

Он вскочил и, схватив брата за плечи, начал трясти его.

Тот не реагировал – как если назойливый, разбалованный ребенок или расшалившийся пес дергает за штанину, а ты делаешь вид, будто ничего не происходит… Лишь бы отвязался, лишь бы подумал, что тебе все равно.

«Я снова буду с ними, буду помогать им… когда мои диски будут продаваться. Но сейчас я не могу тратить время на семью… Я должен сделать еще очень много. Для себя, для музыки. Понимаешь! Понимаешь!? Майк!?»

Через секунду Лонский был уже другим… Музыкант тихонько сел рядом, уставившись на свои руки.

Теперь он хотел, чтобы камера (если бы она была тут) задокументировала его состояние “неподдельной грусти”.

«Мне кажется, она и сейчас наблюдает за мной. Все время молча, и тихо наблюдает… За всем, что я делаю… Проверяет меня».

Лонский посмотрел на меня испытующе. Может быть, он решил, что я перескажу ей в лицах наш диалог…

Что-нибудь вроде: «Знаешь, он совсем извелся без тебя. Все время говорит о тебе. Он никого не трахал после тебя».

Вероятно, Лонский решил, что сейчас я буду работать камерой, которая запишет его шоу, а потом покажет главному зрителю. А он при этом никому ничего не будет должен… Это ведь только шоу, и когда спектакль закончится, можно будет сказать, что ничего  не было. Утром ведь легко быть независимым. Утром, когда одиночество так легко переносить…

«Тебе стоило бы трахнуть кого-то» –  сказал я.

«Ты думаешь, я не могу!? Да знаешь, сколько их… Вот Маша – какая телка! Или Карина… Стоит мне только позвонить…»

«Рок стар…» –  процедил сквозь зубы Майк – «Давно ты написал хоть одну песню?»

Это была первая фраза, произнесенная им за последние два часа, но Лонский сделал вид, что не услышал.

Когда-то Майк говорил, что восхищается братом; что в их семье есть один талантливый человек, который станет великим музыкантом. Он всегда говорил: «Придет время, и все будут молиться на него!»

Мы выпили молча, а потом Майк сказал спокойно, (глядя на меня, но на самом деле обращаясь к родственнику):

«Мне кажется творчество – это дисциплина. Спокойная работа. Каждый день. От забора до обеда… А если это только пьянство и наркота – тогда это фуфел… Дешевые понты»

В этот момент я понял, что миф о курчавом боге умер. Умер навсегда.

«Ну что, пойдем?» – спросил я, натянув пиджак, висевший на спинке стула.

…Интересно, будет ли она плакать, когда я приду домой? Попросит ли рассказать о нем? Будет ли выспрашивать “как он?” и “что говорил? О чем он думает?» Закончится ли вообще когда-нибудь эта вечеринка? Вот, что я хотел бы знать…

«Уходим? А я думал, мы будем еще курить кальян…» – удивился Лонский. Но уже через мгновение, вспомнив о том, что говорил несколько минут назад, выпалил: «Пойдем на хер отсюда! Это место – говно. Тут даже нет нормальных девок. Только малобюджетные шлюхи. Лучше дрочить, чем трахать таких девок. Лучше уже… Это как-то чище».

Лонский пытался перекричать музыку, но те, к кому была обращена его брань, больше не слышали его… А ведь и пел он точно так же – чувственно, слегка истерично; иногда остро, но чаще – надрывно. И в то же время как-то очень невнятно. Слишком невнятно, чтобы быть услышанным.

текст: Алексей Бобровников, иллюстрация — Иероним Босх