Парфьон — музикант «за походженням», практикуючий плiдний художник i автор пiсень, родом з Петербургу, який бiльшiсть життя провiв у Франкiвську.
Важкодоступнiсть малярських полотен змушує його вдосконалювати власними малюнками меблевi антресольнi дверцята, афiшi, коробки вiд цукерок i вже готовi картини iнших художникiв, якi випадково потрапляють до рук (в iдеалi — без вiдома господаря).
Але головний його хист — бути модником-колористом: переодягаючись кiлька разiв на день, вiн перманентно дефiлює-дефлює центром мiста, i це називається «парфьонрманс».
«Випадкових поєднань кольорiв» у його одязi не трапляється, все продумано i прораховано до найменших подiлок шкали одиниць кольору (його одяг дiє на глядача як проба Роршаха), а позиченi чи випадково заробленi грошi (заробляє переважно або даруванням картин, за що отримує грошовi подарунки у вiдповiдь, або просто добрим словом) витрачає на лiки i лахи (секонд i хенд).
Візуальна присутність Парфьона робить кожну стать сильною: в арсеналi його буденного одягу (який служить перш за все засобом «виклику») — бедуïнська галабея, що сприймається необiзнаними за довгу нiчну сорочку, блискуче-слiпучий нiкельований байкерський шолом, ватиканська ряса, глибоководнi окуляри, ранець Playboy, хокейний плечовий панцир, ковбойський фетровий помаранчевий стетсон, шкiрянi штани з бахромою, iндiанське оперення та безлiч дрiбних натiльних артефактiв, переважно — колото-рiжучих: ордени, значки, вимпели, тату (на шкiрi спини носить водостiйке променисте зоряне небо). Про кожен предмет вiн розповiдає легенди: речi тепер є для нього головними джерелами iнформацiï, приводами до розмов i ïх натхненниками. Iснує пiдозра, що саме Парфьон став першим вiтчизняним хiпстером, а враховуючи добре збагачену мову i мистецьку обiзнанiсть, мiг би стати сучасним хiпстерським iдолом.
Дефiлює стометрiвкою Парфьон з обо’вязковою свiжою картинкою в руцi (припасеною для подарунку) поспiшно i цiлеспрямовано, демонструючи щiльну зайнятiсть, яка кудись щезає, щойно вдається помiтити за столиком знайомих представникiв «мiсцевих елiт».
Тих, хто пiдтримує його гривньою постiйно, вiн називає людьми «в долє» з собою, вважаючи себе ефективним iнвестицiйним проектом i влучним об’єктом невеличких ненакопичувальних фiнансових вкладень. З цим важко не погодитись, бо витрачає вiн скурпульозно прораховано, нiщо не йде на вiтер, i звертається по допомогу не круглими сумами «аби було», а числами-результатами багатоходових арифметичних операцiй, прорахованими до сотих часток платiжних одиниць: 11грн 78коп.
Особливий пiєтет викликають у ньому тi, хто має вже декiлька його робiт, вiн називає ïх майбутнiми мiльйонерами, пiсля його смертi, при цьому вже багато рокiв запевняє, що на смерть чекати не доведеться, бо виліковність як таку, завжди перебільшено.
Ява перша
ЗАХІД ПАРФЬОНА
КРАСОТА
Заходив Парфьон, шоб спитати, коли я народився. Він одразу повiдомив, шо «молодость — это фора, срок действия которой истекает как только собираешься воспользоваться ею как форой», і що з цього невидимого вже року мого народження вiн займався торгiвлею джинсами, якi тодi були чимось «из жопы вон выходящим, и отсидел я 0,5 года из 15 возможных за фарцовку в особо крупных размерах».
— Скiльки ж ти ïх продав, якшо нiхто в джинсах вродi тодi й не ходив?
—Самих джинс немного, но очень крупных размеров… — відповів Парфьон, і далі:
“После того как молодость прошла в последний из разов — началась жизнь, в которой единственное, что тебе светит — свечка в жопе, которую даже установить сам вертикально не сможешь. Останется только на разогреве подмахивать ей своими лопатками вместо крыльев, превращая задницу из источника подрыва в сдерживающий центр.
А если еще и нету денег — ты попался, это сразу все занюхивают и начинают гавкать, причем собака чаще думает, стоит ли гавкнуть и как гавкнуть, чем человек, чувствующий, что тебе нечем откупиться от собственной рефлекторной робости.
«Не дай Бог жить во время перемен», — то есть между звонками.
Что же до денег — это бумаги с заразной болезнью завышенной кармической самооценки. Она легко передается «на предъявителя», пользуясь несопротивлением человеческого материала, который, заразившись от денег ещё до их появления на свет, начинает заниматься самонаценкой, обретает достоинство, теряя лицо…
В общем, мир может и спасёт красота. Но только если до этого погубит людей. Потому что в их восприятии даже самая видимая из красот обнаруживается не глазами (они всеядны), а энергетическими замешательствами и гормональными столкновениями в теле смотрящего на эту случайную совокупность линий, цветов, фактур и их очертаний, то есть границ, сложенных в красоту. Эти границы на самом деле очерчивают пропасть — все, что вне красоты.
ПРО АЛКОГОЛЬ, ВІРУ І ВІРУ В АЛКОГОЛЬ
Заходив Парфьон з новими картинками на честь 50-ти днів алкогольної абстиненції:
— Водка, говорят, может превратить в кишку или выпрямить 70% извилин, но задействуем мы все равно только 20%, значит если эти части не пересекаются — для головы только польза. Пить надо, как любить: по Бродскому — «немного, однако сильно». А догуливая сутки по полной, лучше помнить, что каждый из нас беременен завтрашним днем, и после второго алкогольного дыхания мы выжимаем соки уже не из этого вечера, а из завтра, обрекая его на инвалидность.
И что не каждая ночь и не каждый собеседник стоят твоего перегара.
— Алкоголь вибиває зі сну, як в’язка іриска вставні щелепи: просто зміщує. А довго пояснювати хочеться лише тóму, до кого швидко доходить…
— Без базара – підтримав Парфьон — Базар — это когда разговаривают, взвешивая слова. А гнилой базар — это когда каждое слово еще и заворачивают в бумажки, взвешивая фальшивыми гирьками, утяжеленными потайным свинцом. Но когда лежишь на дне стакана — оттуда не выбраться, пока не нальешь полный и не всплывешь со спасательными кругами под глазами, радуясь каждому вспомненному слову. Здесь – как и везде: если ты попался, единственная возможность выбраться, всплыть — превратиться в говно. Но не отбывать же всю земную жизнь как будто это кастинг в рай!
Человек ведь все равно проживает её без Бога, так как жизнь — это домашнее задание для очеловеченной лишь на время души. Потом ему, конечно, выставять счет/оценку; домашние задания исполняются без участия учителя, а потом, уже пост-мортум, все драгоценное время Бога уходит на их проверку, потому-то он и не заинтересован, чтоб наши жизни были слишком длинными…
Человеческое самомнение, заставляющее верить, будто мы созданы по Образу и Подобию — это и есть совокупный грех тщеславия, лжи и осквернения. Следующим за ним должно стоять утверждение, что это Бог совершает акты паломничества в наш мир, а не наоборот. Поэтому все церкви я бы делал где-то посредине, в воздухе, в экуменических оффшорах — самолетах, там очень хорошо “заходит” вера. Самолетами неспроста кто-то помахивает, как кадилом… Еще бы пилотов в рясы нарядить, вместо парашютов поставить свечки, вместо сидений — молитвенные лавы с полочкой для коленей, вместо инструктажа бортпроводницы – назначить хоровуя исповедь. Но поскольку жизнь — это пилотированный грех, следовательно жертвенным может быть только самоприношение, все другие «жертвоприношения» — вандализм.
С другой стороны, большинство людей, заканчивающих время от времени самоубийством, склонны к нему с самого начала, и долгое время не делают этого только потому, что ждут появления Виновного, которому можно заметно и концентрированно предъявить свои счета, и в угрызения совести которого они готовы перевоплотить свою вечно невпопад реинкарнирующую жизнь, полную гнева праведного, потому что бесплотного, потому и бесплодного.
АГІТПАРФЬОН
Заходив Парфьон в довгiй blond-перуцi, призiбранiй i пiдперезанiй на вершинi голови в конячий хвiст. Заходив на честь переддня виборiв у Росiï:
— Приходили из избирательного участка, спрашивали имяотчество, я сказал, что отчество у меня есть, но я не помню, где его записал. (Сміється).
”Вибори ж в Росiï…” – спробував витверезити його я.
— Так Россия — это не страна, это — экзистенциальная цена.
Тоді спитавши, за кого голосувати, (бо йому потрібно за когось агiтувати), Парфьон взяв у мене 10 грн на агiтацiйнi фарби.
— Люди сами ничего не хотят понять, а только все на свете распихать по видимым местам. Они сеют ветер в голове и пожинают бурю в животе.
Да ты не смотри, что я так… Для тебя я не в парике, мой парик — это не средство гигиены или омоложения, а форма растворения, которая делает связь с реальностью менее стабильной. Еще бы придумали фиксирующий лак против соскальзывания мыслей!
Большинство ведь не смотрит, а только обращает внимание, их глаза не оставляют им никаких воспоминаний. Я же нахожусь в третьей жизненной фазе, она у меня самая длинная, сакральная, не каждый до нее доживает: это когда пребываешь с Господом в неформальной обстановке. Но не так, как сейчас у молодых: родившись, сразу логинятся, добавляют Исуса в друзья и делают что хотят, пока он не ответит им взаимностью, зафрендит в ответ.
А относительно молодости — у разных людей по-разному геронтоскоп настроен, но человек всегда стареет за счет всего того, что он разлюбил, а за счет всего, что полюбил — молодеет. Но сводя эти подсчеты, некоторые паразитируют на балансе. Потому омоложение — это безысходный бег вверх по эскалатору, который тащится вниз, требуя много усилий только для того, что всегда было невыносимо: а именно стояния на месте.
Так что труднее всего стареть тому, кто не чувствует своего возраста, но видит его.
Алкоголь же, добытый из рук хорошего собеседника, всегда кидает чё-нить на мозговую кишку, на извилину.
Слушай, можешь дать еще десятку?..
(продолжение следует)
текст: Ростилав Шпук, иллюстрации — Яна Рациборинская
